| Личность Ивана Грозного всегда привлекала внимание как ученых, так и художников. И тех и других увлекало сочетание в его богатой натуре самых противоположных свойств, яркость и трагизм событий, которые связаны с его именем. Больше всего поражала воображение жестокость Ивана IV, сведения о которой сохранили нам не всегда вполне беспристрастные записки современников — русских бояр, пострадавших от гнева «грозного» царя, и иностранцев, которые со страхом и недоброжелательством наблюдали рост могущества Русского государства. Примирить все известное о зверствах, приписываемых Ивану IV, с теми фактами из истории его царствования, которые свидетельствуют о его большом уме, и с широтой проведенных в его царствование реформ, со смелостью и дальновидностью его внешней политики было нелегко. Наиболее яркий представитель старой дворянской историографии первой четверти XIX в. Н. М. Карамзин так и не сумел разгадать этого государя, который представлялся ему «героем добродетели в юности», а в последующий период жизни — «неистовым кровопийцею», «тигром», упивавшимся «кровью агнцев», и в конечном итоге признал его одним из тех «ужасающих метеоров... блудящих огней страстей необузданных», которые «озаряют для нас в пространстве веков бездну возможного человеческого разврата, да видя содрагаемся». Из буржуазных историков точку зрения Карамзина защищал и развивал Н. И. Костомаров. Он не отрицал, что Иван IV «много сделал для утверждения самодержавия на Руси», но категорически заявлял, что для этого «не нужно было царю Ивану большого ума; достаточно было самодурства — цель достигалась лучше, чем могла быть достигнута умом», и видел в Грозном только «сумасбродного тирана». Даже В. О. Ключевский, один из самых талантливых представителей буржуазной исторической науки, отказывался видеть в Иване IV «государственного дельца» и почти целиком отрицал положительное значение его царствования. «Вражде и произволу,— писал он,— царь жертвовал и собой, и своей династией, и государственным благом.
|